Письмо офицера 45-го линейного полка Жака Мартена о сражении при Ватерлоо

        Вся армия, как по волшебству, оказалась собрана на этой равнине. Деревни оказались недостаточно большими для всех генералов, их слуг, лошадей, пекарей и пр. - всех людей, которые не ночуют под открытым небом, особенно в такую погоду, что была в те дни. Дома были переполнены этими кровопийцами, и я думал, что в действительности даже сам император не смог найти, где ему расположиться, так как мы увидели, что он поставил палатку и сел у костра.
       Было невозможно найти дрова и солому. Порядочные жители были сыты по горло всем происходящим и предпочли бы быть задушенными, чем оставить что-нибудь солдатам. Это их похвальный обычай: им все равно, едят или нет их защитники, спят они или не спят, лишь бы все у них самих было и чтобы избежать захвата их имущества насильно, они кричат до хрипоты: "Это жилище генерала такого-то, а это -его адъютантов, а это - господина принца, а это - господина маршала"… и эта хитрость почти всегда им удается. Между тем мы промокли до костей, располагаясь лучшим образом, двигаясь в грязи по колено, чтобы занять более выгодную позицию и защитить этих жителей.
Какая ночь! Казалось, что небо было окутано самыми темными тучами и что оно открыло все свои шлюзы. Вода лилась потоками, не переставая. В довершение всех бед полк оказался расположенным на вспаханных и полностью затопленных землях. И там-то мы должны были вытянуть наши усталые тела, там мы должны были вкусить всю прелесть отдыха. Нет дров, нет соломы, есть нечего и нет никакой возможности достать что-нибудь из этого. Грустное положение! Но вот уж на что не должны были жаловаться, так это на кровать. Она не была жесткой, напротив. Как только кто-то ложился, он сразу же мягко наполовину проваливался, надо было лишь положить под голову вместо подушки свой кивер, который был мягче любого пуха. Было, несомненно, немного свежо, но имелось и преимущество: когда поворачивались на другой бок, то чувствовали, что дождь смывает с него всю грязь, которая к нему прилипла когда он был внизу. Несмотря на все эти перечисленные удобства, многие еще жаловались, ругались, посылали к дьяволу того, кто нас сюда прислал; затем, нашумевшись вволю, закончили тем, что предались сну, этому лекарству от всех болезней.
       Тебе, конечно, будет трудно мне поверить, но спроси у любого человека, участвовавшего в военной кампании, что такое желание спать, вызванное форсированным маршем, усталостью разного вида, так похожей на войну: и он тебе скажет, что в таких случаях спали бы и на штыках.
       На следующий день с раннего утра, мы спрыгнули с наших кроватей и, совершивших свой туалет, отдохнувшие солдаты побежали во все стороны искать дрова и чего-нибудь еще, если смогут. Набрав достаточно, развели костер, наперекор дождю, который все еще лил; пожарили несколько говяжих котлет, которые были поистине прекрасными, и обильно выпили, так как водки было предостаточно. После еды мы терпеливо ожидали приказа к отправлению, который, по нашему мнению, скоро должен был поступить. Но мы ошиблись. Утро закончилось, а нас даже не попросили сменить позицию.
       По правде говоря, мы были впереди всех; мы видели также и другие воинские подразделения, продвигавшиеся слева и справа от нас и принимавшие обычные диспозиции для общей битвы.
И вот мы поняли, что момент наступил, когда, как говорят солдаты, надо навести последний марафет. Все готовились: чистили оружие, призывали друг друга хорошенько потрудиться и закончить кампанию единым махом. Увы! В эти бодрые слова не очень верили.

       Наконец мы снялись с позиции. Погода прояснилась, солнце, во всем своем блеске, освещало этот величественный спектакль. Армия разворачивалась во всем своем великолепии перед вражескими позициями. Все согласовывалось, чтобы сделать более величественной предстоящую ужасную сцену.
       Мы продвигались по холму, открывавшему нам со всех сторон великолепный обзор. Мы расположились бригадами и остановились у подножия небольшой высоты, которая еще пока скрывала от нас противника.
       Тогда началась канонада, которая с самого начала была ужасной, потому что как только мы вышли из-под прикрытия холма, дистанция между двумя армиями стала чрезвычайно маленькой. Мы находились в колоннах по-батальонно в тот момент, когда пришел приказ подняться на позицию и захватить при помощи штыков английскую батарею и все, что могло оказывать сопротивление. Высота была заполнена их войсками и ощетинилась пушками: она казалась неприступной. Неважно, приказ получен, звучит сигнал атаки, крик "Да здравствует император!" вырывается из всех уст, и мы идем вперед, сжатыми рядами, выровнявшись как на параде.
       Я могу это засвидетельствовать: в этот момент я не увидел ни одной трусливой мысли, промелькнувшей на лицах наших солдат. Как и раньше, они сияли тем же задором, тем же весельем. Однако, пушечные ядра убили уже многих из нас и это происходило и дальше, особенно жуткой стала резня, когда мы дошли до их расчетов.
       Смерть летала со всех сторон, под обстрелом исчезали целые ряды, но ничто не смогло остановить наше наступление, оно продолжалось в том же порядке, стой же точностью. Убитый тотчас же заменялся тем, кто шел за ним; ряды, становясь малочисленнее не становились от этого менее сплоченными. Наконец мы поднялись на высоту. И вскоре мы были награждены за нашу отвагу: англичане уже начинать уступать, они уже спешно сворачивали свои расчеты. Их от нас отделяет лишь единственное препятствие овраг, окруженный изгородью. Наши солдаты не ждут приказа, чтобы его преодолеть, они устремляются к нему, прыгают через изгородь и позволяют своим рядам распасться, чтобы преследовать противника. Роковая неосторожность! Мы старались навести среди них порядок. Мы их останавливали, чтобы вновь объединить ряды. В тот момент, когда я заканчивал "пристраивать" одного из солдат на его место, я увидел, как он упал от удара сабли, я живо обернулся. Английская кавалерия атаковала нас со всех сторон и делила нас на части. Мне едва хватало времени, чтобы пробраться в середину толпы, дабы избежать участи того солдата. Шум, дым, смятение, спутницы подобных моментов, помешали нам заметить, что справа от нас множество эскадронов английских драгун спустились с лощины, растянулись и сгруппировались в нашем тылу. Враг был у нас за спиной.
Чрезвычайно трудно даже наилучшей кавалерии обратить в бегство солдат, сформировавших каре и которые защищаются с неустрашимостью и хладнокровием. Когда пехота в беспорядке, то наступает время резни, практически безопасной для кавалерии, какими бы храбрыми не были атакуемые ею войска. Вот такое массовое истребление и началось здесь вскоре. Кавалерия проникла в середину наших войск, наши батареи, увидев, что мы полностью потеряны и боясь, что придет и их очередь, начали стрелять в центр схватки и убили многих наших. Да и мы сами, находясь в непрерывном потоке смятенной и возбужденной толпы, направляли наши ружья на врагов, но их выстрелы часто оказывались гибельными для своих. Вся отвага стала вдруг бесполезной. После чудес доблести наше знамя, потерянное и опять захваченное, оказалось в конце концов в руках врага: напрасно солдаты приподнимались на ногах, протягивали руки, чтобы дотянуться и пронзить штыками всадников, сидевших на мощных и высоких лошадях. Бесполезная храбрость: их ружья падали на землю и оставляли их беззащитными перед озлобленным врагом, который безжалостно рубил саблями даже детей, которые были у нас в полку барабанщиками и флейтистами, они молили о пощаде, но напрасно.

       Именно здесь я воочию увидел смерть: мои лучшие друзья падали рядом со мной, я не мог скрыть от себя, что такая же участь ожидает и меня, но у меня не было в то время четких, определенных мыслей, я сражался машинально, как бы ожидая рокового удара. Я даже не замечал, что случай, или скорее провидение заставляло пули, предназначенные, возможно, для меня, падать рядом со мной и до сего момента я не был серьезно ранен.
       Это длилось до того момента, когда, не видя больше сопротивления с нашей стороны, англичане разделились на две группы, одна из которых взяла в плен и препроводила в тыл тех, кто остался из дивизии, а другая поднялась по склону, где находились наши расчеты, чтобы постараться их захватить. Минутой раньше я был сбит драгуном, пронесшимся рядом со мной, и остался лежать на земле среди многих других, одни из которых были мертвы, другие ранены, а третьи находились в том же положении, что и я, т.е. были сбиты лошадью. Те, кто вел пленных, заставляли двигаться только стоявших людей, не забавляясь тем, чтобы выискивать живых среди мертвых: таким образом они оставили меня лежать на поле битвы, где я должен был, казалось, оставаться до полного исхода сражения, потому что в данный момент я мог только сдаться в плен или попытаться спастись, поднявшись к нашим батареям. Это последнее я и выбрал. Любовь к свободе, почти такая же большая как и к жизни, определила мое решение и я преуспел, избежав опасности, от которых тысячи других людей могли бы погибнуть. Я действительно не знаю спаслись ли другие таким же способом как и я, но я уверен, что был не в состоянии заниматься этим.
Пьяный от усталости, от боли, со стеснением в груди, задыхающийся, я хотел бежать, но я был как бы во сне, когда, желая скрыться от опасности, переставляешь ноги, но не продвигаешься ни на один шаг. Итак, я шел, шатаясь, среди всадников, которые поднимались со всех сторон к нашей артиллерии. Я смотрел вокруг и видел лишь врагов и, даже не имея никакой надежды, я шел и шел. И это непостижимое безразличие спасло меня, тогда как могло бы тысячу раз подвести. Действительно, если я избегал огня нашей артиллерии, которая стреляла в меня также как и в них, потому что мы поднимались вместе, как я мог надеяться ускользнуть от врагов? Три или четыре раза я видел тех, которые находились ближе всего к нам и хотели повернуть назад, чтобы схватить меня. Я не знаю, что их остановило: то ли они презирали такого слабого врага, то ли, что более вероятно, ядра и обстрел, которые грохотали вокруг нас, отвлекли их внимание на более важное дело. Что бы ни случилось, мы вместе прибыли к нашим батареям и пока они разбирались при помощи сабельных ударов с солдатами у пушек, я ускользнул и добрался пешком до ложбины в 300 или 400 шагах позади нас. Добравшись туда, я бросился на землю, чтобы отдышаться.
Когда опасность была рядом, мои силы были сверхъестественными, но как только я почувствовал себя в безопасности, они покинули меня и я лежал без движения.
       Усталость, вызванная моим переходом через поля пшеницы и затопленные грязью, легкие ранения, которые я начинал ощущать, удивление от почти волшебного освобождения, особенно если учесть, как я был снаряжен: мой ранец и моя шинель с перевязью, что спасло меня от многих ударов сабель, все это, говорю я, вызывало у меня больше страха к опасности, которую я только что избежал, чем я испытывал когда она была рядом. Наконец я встал и повернул влево, где находился корпус императорской гвардии, сражавшийся с ожесточением.
В это время подходила наша кавалерия, которую мы оставили в полумиле позади нас. Я проходил мимо 3-го полка шволежер, который готовился к атаке, и был свидетелем полного разгрома драгун, которые так хорошо нас "отделали". Позднее в газетах я прочел, что от этого полка, называемого "Короля Георга", осталось около тридцати человек, и я в это охотно верю. Наши шволежеры так хорошо над ними потрудились, что всем, кто это видел, хотелось в этом поучаствовать: они преследовали врага до нашего поля боя, откуда они вынесли много наших раненых, а другие, не участвовавшие в этом, отбили много пленных.

       Остатки нашего корпуса - несколько сотен человек - были собраны вместе и нам приказали охранять опушку леса, куда уже хотели проникнуть вражеские стрелки.